Еси́

Этот свет от коры дерева, свет напротив моего окна мне ближе всего того, о чём сейчас живут и говорят с таким ожесточением. Это дерево стои́т изогнутое в пояснице, как старушка, которая жалеет меня, и потому на своих ве́твях-ладонях приносит мне «еси́».

«Сынок, зачем ты снег голыми руками? Что ж ты делаешь, хватит! Где твои рукавицы? И куртёнка твоя тощая! Видела я много таких сирот, как ты!».

А мне не жаль себя, и я играю в это отчаяние, как играют недалёкие и глупые дети в опасные игры со своей душой. Потому что она им дана, как выброшенная на обочину варежка без пары. Ненужная, испачканная, мокрая. О ней вспомнили один раз и сказали: «потеряна».

Но этот свет старушки напротив моего окна в изогнутой пояснице дерева так ясно говорит мне: «ты еси». И нет и не будет иной надежды, кроме надежды на простое изогнутое еси́. Пусть будет еси́. Мне очень нужно, чтобы было.

Еси́ свет, еси́ изогнутая старушка в пояснице. Еси́, Боже, ты. Еси́ ты, живущий. Живи.

Но живи не так, как всё то, чем жив мир без надежды на перемену. Потому что его глаза смотрят на свет из второй смерти.

В больной пояснице свет. А старость, которая меня пожалела в вечности молода. И знаете, так свежа и стройна! Но удар за ударом добавляет к её лику жизни возраст страданий. Все видели, как она несёт в своем простодушии распятый пакет с продуктами, как будто снова определил ей немного от своего Христос.

И незаметно она становится еще прекраснее и прекраснее. Её лик стареет на лике этого города, которому на неё уже всё равно. Потому что город — это забвение, которое не признаёт и не помнит старость. Так прерывается то, что должно восходить от года в жизнь. И кажется, что две сестры смотрят друг на друга без надежды на примирение. Но вот, такое дело... Больше некому пожалеть пропавшую дочь, кроме той старушки, которая в изогнутом свете подойдет к ней и с сочувствием скажет:

«Доченька».